Глава двенадцатая

Иные люди незаметно проплывают от молодости к зрелости и медленному угасанию, послушные плавному течению счастливых лет. Других же, не дав им опомниться, бурный поток срывает с берега юности и, помотав на стремнине, швыряет на острые камни старости, торчащие посреди безбрежного океана вечного покоя.

Кажется, Элеоноре выпал этот последний, печальный жребий. Одна ночь – и молодости как не бывало. Теперь, по прошествии пятнадцати лет, она и подавно превратилась в пожилую женщину, малоподвижную, с потухшим взором, но с мягкостью в речах и милой улыбкой, напоминавшей о ее золотых днях. Молодежь полюбила ее, узнав поближе, хотя сперва Элеонора могла показаться скучной и не созданной для живого общения; что же касается старых и малых, то ее участливое внимание к ним, готовность сопереживать их радостям и горестям покоряла с первой минуты. Когда жестокое потрясение, вызванное женитьбой мистера Корбета, отошло в прошлое, Элеонора впервые за многие годы обрела мир в душе, избавившись от последней слабой надежды на счастье, правильнее сказать – на то искристое счастье, о котором грезилось в юности. Сама того не осознавая, Элеонора постепенно освобождалась от любых эгоистических устремлений, и ее каждодневная жизнь становилась еще честнее, чище и добродетельнее, если такое можно представить. Один из каноников, подсмеиваясь над тем, что она не пропускает ни одной службы и целиком отдается благотворительности, с шутливым почтением называл ее «преподобная сестра». Мисс Монро не видела в этом обращении ничего забавного; Элеонора лишь молча улыбалась. Мисс Монро не одобряла строгих правил Элеоноры и ее чрезмерного аскетизма в одежде.

– Красивое платье добродетельности не помеха, моя милая, тебе необязательно вечно ходить в черном да сером. Тогда и мне не придется уверять всех вокруг, что тебе только тридцать четыре. Я могу повторять это до хрипоты – никто не верит! Ты хоть бы капор сменила, такой фасон давно никто не носит. С твоих семнадцати мода, представь, далеко ушла вперед.

Дряхлый каноник в конце концов умер, и все принялись гадать, кого назначат взамен. Любые перестановки в церковной иерархии представляли огромный интерес для обитателей подворья. Где бы ни встретились двое – на улице, дома и даже в соборе, – между ними немедленно завязывалась дискуссия вокруг возможных вариантов. В итоге освободившееся место каноника досталось энергичному и трудолюбивому священнослужителю по фамилии Ливингстон из глухого уголка епархии.

Мисс Монро сказала, что где-то уже слышала это имя, и мало-помалу выудила из памяти молоденького приходского священника, который заходил справиться об Элеоноре, прослышав о ее ужасной болезни… давно, еще в Хэмли, в 1829-м. Элеонора не знала об этом визите, равно как мисс Монро не ведала о характере разговора, состоявшегося между молодым священником и Элеонорой незадолго до ее обморока и беспамятства, когда жизнь девушки повисла на волоске. У Элеоноры мелькнула мысль, что, возможно, это тот самый мистер Ливингстон – и что хорошо бы это был его однофамилец: меньше всего ей хотелось бы постоянно сталкиваться с тем, кто прочно связан в ее сознании с черной полосой в жизни, с кошмарными картинами, которые она гнала от себя. Мисс Монро, напротив, с большим воодушевлением принялась сочинять роман с участием своей воспитанницы, припомнив, что пятнадцать лет назад трогательный молодой священник выказывал горячую заинтересованность в ее судьбе. Мужчинам тоже не чуждо постоянство, история наверняка знает такие случаи, уверяла она себя, и сам факт назначения мистера Ливингстона их новым каноником косвенно подтверждал, что он поистине rara avis[23], исключение из правил, какое случается раз в сто лет. Каноник вскоре прибыл и оказался тем самым мистером Ливингстоном. На вид он стал чуточку плотнее, чуточку старше, хотя сохранил походку и повадку молодого человека. На гладком лице почти не заметно было морщин – следов тяжких дум и тревог; голубые глаза лучились таким умиротворением и добротой, что мисс Монро засомневалась, действительно ли она видела, как те же самые глаза вмиг наполнялись слезами под наплывом чувств. Спокойное дружелюбие человека, живущего в согласии собой, облагороженное истинным благочестием, – вот что возвышало его и делало столь отличным от многих. Он воплощал в себе тот тип святой простоты и беспорочности, о котором кто-то из писателей отозвался как о клерикальной наружности. В служение Богу он вкладывал всю душу, и трудно было вообразить менее подходящего кандидата на роль героя-любовника или мечтательного воздыхателя. Но мисс Монро не собиралась сдаваться: однажды она наблюдала, как сквозь этот безмятежный экстерьер прорвалось пылкое чувство, а что случилось раз, то может повториться снова.

Итак, все глаза были обращены на нового каноника, которому еще только предстояло узнать каждого из обладателей этих глаз, одного за другим; и, вероятно, далеко не сразу ему пришло в голову, что мисс Уилкинс – леди в черном с печальным и бледным лицом, не пропускающая ни одной службы, заботливо опекающая приходскую школу, – та самая мисс Уилкинс, светлое видение его юности! Ее выдала бесконечно милая улыбка, с которой она смотрела на старательного ученика, хотя что значит «выдала»? Нельзя выдать то, чего никто не скрывает. Сраженный своим открытием, каноник Ливингстон тотчас вышел из класса и, проведя у себя дома час или около того, направился к миссис Рэндалл, особе, известной тем, что она лучше, чем кто-либо в Ист-Честере, осведомлена о делах соседей.

На следующий день он нанес визит мисс Уилкинс. Она предпочла бы, чтобы он по-прежнему пребывал в неведении: мучительно находиться в обществе человека, самый вид которого, даже на расстоянии, возвращает тебя к прошлым несчастьям. Элеонора сидела в столовой за шитьем, когда ей доложили о мистере Ливингстоне, и прошло несколько минут, прежде чем она собралась с духом и перешла в гостиную, где с ним уже вступила в разговор мисс Монро – сама любезность и радушие. Чуть сдвинутые брови, чуть поджатые губы, чуть сильнее проступившая бледность – вот и все, что разглядела мисс Монро на лице Элеоноры, заранее нацепив на нос очки с намерением ничего не упустить. Элеонора перевела взгляд на каноника – он шагнул ей навстречу с протянутой рукой, и румянец на его щеках определенно стал гуще. И только. Но на этом зыбком основании мисс Монро воздвигла множество замков. И когда они начали осыпаться один за другим, ей пришлось признать, что все ее чертоги – не более чем беспочвенные фантазии. В крушении своих надежд мисс Монро привычно винила Элеонору, ее неколебимое спокойствие, которое так легко принять за холодное равнодушие, и ее упорное нежелание позволить мисс Монро пригласить каноника Ливингстона на чай